Однако то, о чем галантерейщик не знал, повредить егосамочувствию, безусловно, не могло. И молодые люди со всем нерастраченным пыломдолго предавались, быть может, и предосудительным, но, безусловно, естественнымзабавам, осуждаемым церковью и общественным мнением далеко не так яростно, какнекоторые другие, свойственные, как выяснилось, и титулованным особам, и дажекоронованным…

В прекрасной Констанции д’Артаньян нашел столь великолепнуюлюбовницу, что при одной мысли о завтрашнем расставании и путешествии натуманный остров к извечным врагам Франции становилось тягостно и уныло. Ипотому он продолжал атаки, пока этому не воспротивилась человеческая природа.

Они лежали, обнявшись, обессиленные и довольные, – и,весь во власти приятной усталости, гасконец подумал-таки трезво, что он,пожалуй, заслужит благодарность кардинала за столь неожиданную победу над коварнымпротивником. Кое-какие подробности его высокопреосвященству нет нужды сообщать:монсеньёр как-никак – духовное лицо, и следует соблюдать по отношению к немуопределенные условности, исключительно из благовоспитанности…

– Хотите вина, Шарль? – спросила Констанция,проворно зажигая лампу в изголовье постели.

– Честное слово, не хочется что-то, – сказалд’Артаньян, решив таким образом хотя бы в малости соблюсти воздержание. –Куда вы, останьтесь…

Однако Констанция выскользнула из постели и, одернув тончайшийбатистовый пеньюар, совсем было направилась в дальний угол спальни, к столику,где стояла пара бутылок…

«С каких это пор в спальню приносят вино заранее, еще незная, пригодится ли оно?» —трезво подумал д’Артаньян, но тут же забыл обэтом, всецело поглощенный достойным внимания зрелищем: стройная молодаякрасавица в тончайшем пеньюаре, озаренная ярким светом лампы, падавшим на неетак, что батист просвечивал, как прозрачнейшее богемское стекло…

Он проворно протянул руку и ухватил край пеньюара.

– Шарль, оставьте! Я все же налью вам стакан вина…

В свете лампы сгустком крови сверкнул крупный карбункул наее тонком пальце. Она попыталась высвободиться, но гасконец не пускал: ощутивприлив сил, он твердо намеревался, оставив вино на потом, повторить кое-что изслучившегося недавно…

Молодая женщина рванулась всерьез.

Гасконец держал тонкую ткань крепко.

Послышался тихий треск, батист разорвался и сполз с ее плеч,открыв пленительное зрелище…

Пленительное?!

– Боже милостивый! – вскричал д’Артаньян, замеревна постели в совершеннейшем оцепенении, пораженный в самое сердце.

На ее круглом белоснежном плече гасконец с невыразимымужасом увидел позорную отметину, без сомнения, наложенную рукой палача, –чуть стертое, но вполне отчетливо видимое клеймо, крылатого льва. Клеймо,безусловно, было не французским – во Франции преступниц метят цветкомлилии, – но это ничего не меняло…

Констанция обернулась к нему уже не как женщина – она сейчаснапоминала раненую пантеру. В каком-то невероятно ясном озарении ума гасконецвдруг подумал, что никогда не видел ее плеч прежде, – даже тогда, в Лувре,когда она лежала в объятиях англичанина, не позволила ему обнажить плечи…

– Ах ты, мерзавец! – прошипела она голосом, малонапоминавшим человеческий. – Надо ж тебе было…

Во мгновение ока подняв крышку стоявшей рядом с лампойшкатулки, она выхватила оттуда стилет с длинным тонким лезвием и, переступивчерез окончательно свалившийся пеньюар, бросилась на постель к д’Артаньяну –обнаженная, с исказившимся гримасой нечеловеческой злобы лицом, с оскаленнымизубами и горящими глазами.

Как ни был храбр гасконец, даже для него это оказалосьчересчур – он шарахнулся к стене, словно спасаясь от разъяренного зверя, каким,впрочем, красавица Констанция сейчас и казалась, растеряв все человеческое…

Неизвестно, чем бы все кончилось, но дрожащая рукад’Артаньяна нащупала эфес шпаги – перевязь висела на спинке кресла. Ощутив подпальцами знакомый предмет, он обрел толику уверенности – и проворно выхватилклинок из ножен, не сомневаясь, что речь сейчас идет о жизни и смерти.

– Я не виновата, – сказала Констанция быстрым,горячечным шепотом. – Надо ж было вам, Шарль… Ничего не поделаешь,придется вам умереть… Никто не должен этого видеть…

Она надвигалась с искаженным лицом, выжидая удобный моментдля удара, – но д’Артаньян, очнувшись от наваждения, уже поднял шпагу и,не колеблясь, приставил острие к ее груди.

Ее ярость была столь безоглядна, что она в первый моментпопыталась добиться своего – и отодвинулась, лишь когда острие оцарапало еебелоснежную кожу и пониже ключицы выступила алая капелька крови, набухшая так,что стала величиной с карбункул на ее пальце.

Констанция не отказалась от своего смертоубийственногозамысла – она просто зорко выжидала подходящего для нападения момента. Губы еекривились, лицо свело жуткой гримасой, в ярком свете лампы крылатый лев наплече стал еще более четким, хотя с ним, несомненно, долго и упорно пыталисьразделаться, свести какими-то притираниями…

Гасконец понял, что пора самым решительным образом плюнутьна предрассудки и вульгарнейшим образом спасаться бегством – добраться донижнего этажа, до своей комнаты, где дверь запирается изнутри, где естьпистолеты и мушкеты, где поддержит верный Планше. Она не лгала в одном: что домпуст. Пребывай сейчас поблизости какие-то ее сообщники, они непременноприбежали бы на шум – но никто так и не вломился, и она никого не призывала напомощь…

– Успокойтесь, моя красавица, успокойтесь! –воскликнул д’Артаньян с обычной своей насмешливостью, делая финтышпагой. – Иначе я нарисую на ваших щечках по такой же крылатой кошечке –не столь мастерски, но старательно…

– Чтоб ты сдох! – крикнула Констанция, стоя наколенях посреди постели и яростно высматривая момент для удара.

– Неудачное пожелание, – откликнулся д’Артаньян,потихонечку продвигаясь к самому краю постели, опуская с нее одну ногу, потомдругую. – Не в мои юные годы думать о смерти… Интересно, чей это герб,крылатый лев? Что-то такое в голове крутится… Не возьму в толк, где это вас такукрасили… Не подскажете, за что?

– Чертов гасконец!

– Удивительно точное определение, – сказалд’Артаньян, мало-помалу продвигаясь вдоль стены к выходу. – Ничего не имеюпротив, когда оно звучит из уст врага… Эй, эй, поосторожнее, красотка! Иначе,богом клянусь, проткну, как утку на вертеле!

Не было ни времени, ни возможности подбирать одежду – и он,нагой, как Адам, упорно продвигался к двери. Констанция следовала за ним нанекотором расстоянии, как сомнамбула, порой пытаясь резким броском зайти слеваили справа, – но гасконец, чьи чувства обострились от смертельной угрозы,вовремя замечал все эти попытки и пресекал их молниеносными выпадами.